Бориса Савинкова можно упрекнуть во многих грехах (большую часть которых он в своих текстах открыто сам ставит себе в вину), но у него не отнять пронзительной искренности. И если в «Воспоминаниях» он еще старается быть предельно честен перед историей и читателями, то его повести отличает качество куда более редкое – честность перед самим собой.
Документальные «Воспоминания террориста» и художественный «Конь бледный» отлично дополняют друг друга, показывая от первого лица один и тот же событийный ряд – «центральный террор» боевой организации эсэров в начале XX века. «Воспоминания» читаются как подчеркнуто деловое изложение, данные в вольной форме показания на суде истории. «Конь бледный», напротив, крайне литературоцентричен. И хотя лирический герой повести, руководитель террористической группы Жорж, совершенно не скрывает своих общих черт с автором, ставить между ними знак тождества совершенно невозможно: Савинков рисует никак не автопортрет, скорее, остраненную модель какой-то своей части, не самой лучшей и уж точно им самим нелюбимой. Как художественный эксперимент это было бы весомо, если бы у автора было чуть больше литературного опыта: как персонаж Жорж задуман интересно, но испорчен исполнением, переполирован, доведен шлифовкой до состояния почти фарфорового манекена – элегантного, холодного, намеренно и искусственно избавленного от общепринятой морали. При этом Жорж осознаёт это как собственный недостаток и постоянно ищет способы перейти от манекенного состояния в человеческое, только вот занятия его совсем тому не способствуют: он борется не с людьми, а с бездушной государственной машиной, а потому его техническое расчеловечивание выглядит как вполне рассчитанный ход, повышающий его эффективность. Савинков рисует образ человека, с головой погруженного в новокаин. Этическая его система усыплена.
Антагонистом замороженного Жоржа выступает член его группы Ваня (точная художественная копия реального Каляева) – эмоциональный, истово верующий, который воспринимает своё участие в убийстве как принесение в жертву не только своей жизни, но бессмертия собственной души во имя торжества христианских идеалов. Слышатся в его размышлениях не столько «карамазовские» идеи, сколько популярные в тогдашней интеллигенции хлыстовские религиозные парадоксы (хлысты, например, тоже считали, что для настоящего очищения души нужно сначала осквернить её грехом). Именно в разговорах с Ваней Жорж раз за разом испытывает свою этическую броню, находя её одновременно и непробиваемой, и лишающей его человеческой сущности. Это его неимоверно злит, желание избавиться от брони нарастает, но способа сделать это больше нет – финал повести в этом смысле практически не оставляет нажежд. В целом же «Конь бледный» – довольно наглядное вскрытие нутра «сверхчеловека», в котором в итоге на «человеческом» плане обнаруживается довольно мало интересного.
Совсем в других тонах выдержан «Конь вороной», законченный в начале 1920-х. Это гораздо более зрелая повесть, мощная, цельная, живая и телесная, написанная без всяких скидок – шашкой по нервам. Через полтора десятилетия после «центрального террора» Жорж становится полковником-добровольцем Юрием Николаевичем, отряд которого сначала участвует в войне с большевиками, потом превращается в лесную «зелёную» банду, а затем и в подпольную группу в Москве. В Жорже не осталось уже ничего «сверхчеловеческого», он пережил свой моральный новокаин – или смыл его большой кровью. Теперь его главная черта – то самое сомнение, которое он так удачно убивал в себе во времена первой русской революции. Полковник живет между двумя невозможностями – изменой себе и изменой России. Пространство это всё время сужается, реальность нового мира, родившегося после крушения самодержавия, задаёт ему куда больше вопросов, чем у него находится ответов – но для Юрия Николаевича ни той, ни другой измены быть не может. Он так и будет идти дальше, пока тиски истории не сомкнутся на нём, пока череп его (через несколько лет после окончания «Коня вороного») не треснет на камнях внутреннего двора Лубянки…
«Конь вороной» достойно смотрелся бы в любой хрестоматии русской классики XX века, в одном ряду с прозой кратко мобилизованного Булгакова и красного кавалериста Бабеля. Этот текст не потребует от читателя ни малейшего снисхождения, и сам не даст вам ни малейшей поблажки – как и любой из истинных Четырёх Всадников.
via WordPress http://ispace.ru/barros/2012/12/24/3564
Весьма показательный образец хорошей философско-концептуальной современной фантастики, на примере которого можно видеть как органические достоинства, так и органические недостатки этого направления.
Такое впечатление, что Нолан снимал третий фильм как-то сквозь зубы. Снял, как отбыл срок.